Пушкин, лермонтов, гоголь

Пушкин, Лермонтов, Гоголь. Часть первая

Пушкин, Лермонтов и Гоголь — выразители троического, триипостасного национально-культурного богословия: божество под названием «Русская культура» едино в трёх лицах, в трёх ипостасях, существующих в нём, согласно известной богословской формулировке, «неслитно и нераздельно».

Вот именно: каждый из них, чисто портретно, был для нас, школьников, тогда сам по себе: Пушкин — с бакенбардами, Лермонтов — с меланхолией, Гоголь — с носом. Это было первично. И только потом начиналась зубрёжка: «Унылая пора, очей очарованье», «Белеет парус одинокий», «Редкая птица долетит до середины Днепра».

Создавалось такое впечатление, что Пушкин, Лермонтов и Гоголь возникли сами по себе, самозародились, или, если чисто богословски, были созданы, как Адам в раю, по одному лишь капризу Творца.

До Пушкина, Лермонтова и Гоголя земля нашей словесности, словно земля накануне сотворения мира, была «безвидна и пуста». Былины, птица Сирин, «Слово о полку Игореве» — всё это проходилось факультативно, пересказывалось, пробегалось. Это словно была и не литература, не культура, а так… сказки.

После окончания сказочной эпохи наступала долгая эпоха какой-то чёрной дыры, куда всё ухнуло и откуда долго ничего не появлялось, потому что, как говорили учителя, было монголо-татарское иго. А при татарах на Руси не может быть никакой культуры, ясное дело.

После окончания татарского ига сразу наступал девятнадцатый век. Над безвидной и пустой землёй вставало солнце. И это солнце было — Пушкин. Так нам и говорили: «Пушкин — солнце русской поэзии».

А там, где солнце, — там уже лезет травка, появляются жучки, козявки, а потом и более крупные представители фауны. Стало быть, если взошло солнце в виде Пушкина, пейзаж русской литературы не мог не оживиться.

Правда, Пушкин жил недолго. Его убили на дуэли. Солнце русской поэзии закатилось. Земля должна была снова погрузиться в беспросветную тьму. Но, к счастью, не погрузилась. Так и не увидев гроба Пушкина, Лермонтов написал «На смерть поэта», тем самым получив шанс стать вторым солнцем, солнцем-преемником, солнцем-местоблюстителем.

Так, в сущности, это и восприняла «вся мыслящая Россия»: «Король умер, да здравствует король». Лермонтов — это Пушкин номер два, Пушкин-дубликат, только более печальный, потому что Пушкин был Арлекином, а Лермонтов — это уже Пьеро.

Лермонтова, как и Пушкина, убили на дуэли. Третьего поэта, который, продолжая уже сложившуюся традицию, воспел бы его смерть, так и не появилось, да и слава Богу, а то, иначе, Россия была бы втянута в круг дурной бесконечности — постоянно хоронить одно солнце за другим.

Зато, напротив того, воссияло солнце прозы. «Года к суровой прозе клонят, года шалунью-рифму гонят», — говорил Пушкин, задумываясь об осёдлой жизни, на излёте юности. Российская империя выросла, повзрослела, остепенилась: ей, по её статусу, стало уже не к лицу шалить с рифмами. Серьёзность большого государства требовала серьёзных жанров. А проза, в сравнении со стихами, всегда отдающими, по самой своей структуре, шаловливым вольнодумством, структурно серьёзна.

Всякой империи нужна не просто проза — ей нужна эпопея. Классическая эпопея, с античных времён, — это, так сказать, прозаическая, то есть повествовательная, поэма: никто не посмеет назвать «Энеиду» «стихами», хотя она и написана ровным, как строй римских когорт, метром. «Энеида» — это, по сути, эпическая проза. Но только ритмически упорядоченная.

Российская империя эпохи блаженныя памяти Николая Павловича — это совершеннейший Рим, воскресший Рим, дополненный и улучшенный — в архитектуре, мышлении, администрации. Эпоху Николая Павловича можно было воспеть только в новой «Энеиде» — но только не стихотворной, а написанной чётким, математичным, лаконичным и почтительным языком правительственных указов и распоряжений, скрепляемых ажурными мостами соединительных «дабы» и «поелику».

России нужна была «Энеида», а появились «Мёртвые души». Тоже поэма и тоже эпопея. Но только вместо героев военной и статской службы, на которых, собственно, и держалось благополучие России, вместо исполненных достоинства граждан в тогах или в пернатых шлемах императору приходилось созерцать галерею чудаков и дураков, одурачиваемых проходимцем.

Неужели же Российская империя не заслужила своей «Энеиды»?

И тем не менее Гоголь — гений. Пушкин и Лермонтов взошли и погасли, а Гоголь, даже и умерший, живёт сам по себе, как Нос из его одноимённой повести.

Пушкин, лермонтов, гоголь

«Петербург неугомонный», «немецкий град», «окно в Европу» — таково историческое политическое определение «младшей столицы». Несмотря на трагическую судьбу героев «Медного всадника», эта поэма — гимн городу. Пушкин изображает парадную сторону Петербурга, набережные Невы, дворцы, острова с их парками, Адмиралтейство. Но после синтетической картины города начинается действие, и мы видим жизнь «маленького человека». Возникает конфликт между Евгением и статуе, которая символизирует идею государственности; личность против великой державы. Очень своеобразная, очень русская постановка вопроса.

Закон государственной необходимости привёл к созданию горда над морем, на неудобной болотистой почве, подверженной страшным наводнениям. Закон государственной необходимости привёл к гибели Параши — и крушению личной жизни Евгения. «Государство проехало колесом своей триумфальной колесницы через живую душу человека. » (Г. А. Гу-ковский, «Пушкин и проблемы реалистического стиля», М., 1957, стр. 406). Но Пушкин отчётливо сознаёт колоссальную историческую роль Петра:

Ужасен он в окрестной мгле! Какая сила в нём сокрыта! А в сем коне какой огонь! Куда ты скачешь, гордый конь, И где опустишь ты копыта: О мощный властелин судьбы! Не так ли ты над самой бездной На высоте уздой железной Россию поднял на дыбы?

Трагическая судьба героя не противоречит заключительным стихам вступления, не вызывает сомнения в их высокой, свехличной, исторической справедливости:

Красуйся, град Петров, и стой Неколебимо, как Россия. Да умирится же с тобой И побеждённая стихия.

В символическом образе фальконетова «медного всадника» Пушкин показал и жестокость Петра, и его творческую силу.

В 1828 поэт создаёт замечательное стихотворение:

Город пышный, город бедный, Дух неволи, стройный вид, Свод небес зелёно-бледный, Скука, холод и гранит —

Всё же мне вас жаль немножко, Потому что здесь порой Ходит маленькая ножка, Вьётся локон золотой.

Замечательные зарисовки жизни Петербурга создаёт Пушкин в романе «Евгений Онегин». В I главе описана жизнь великосветского dandy, бульвар, ресторан, балет: на фоне Петербурга.

Еще амуры, черти, змеи

На сцене скачут и шумят;

Еще усталые лакеи

На шубах у подъезда спят;

Еще не перестали топать,

Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;

Еще снаружи и внутри

Везде блистают фонари;

Еще, прозябнув, бьются кони,

Наскуча упряжью своей,

И кучера, вокруг огней,

Бранят господ и бьют в ладони:

А уж Онегин вышел вон;

Домой одеться едет он.

Кабинет восемнадцатилетнего философа, где Онегин проводил перед зеркалами по три часа.

Янтарь на трубках Цареграда, Фарфор и бронза на столе, И, чувств изнеженных отрада, Духи в граненом хрустале; Гребенки, пилочки стальные, Прямые ножницы, кривые И щетки тридцати родов И для ногтей и для зубов.

Онегин в «ямской карете» мчится на бал. Автор опять-таки начинает описание бала извне, с петербургского фона.

Перед померкшими домами Вдоль сонной улицы рядами Двойные фонари карет Веселый изливают свет И радуги на снег наводят; Усеян плошками кругом, Блестит великолепный дом; По цельным окнам тени ходят, Мелькают профили голов И дам и модных чудаков.

В картину бала Пушкин вставил знаменитое стихотворное отступление о ножках, которое для тупых его современников заслонило своей прелестной свободой и фривольностью чуть не всё его творчество. На русском языке не до, ни после никто так не писал по-французски.

Что ж мой Онегин? Полусонный В постелю с бала едет он: А Петербург неугомонный Уж барабаном пробужден. Встает купец, идет разносчик, На биржу тянется извозчик, С кувшином охтенка спешит, Под ней снег утренний хрустит. Проснулся утра шум приятный. Открыты ставни; трубный дым Столбом восходит голубым, И хлебник, немец аккуратный, В бумажном колпаке, не раз Уж отворял свой васисдас.

Картины петербургского быта обступают героя со всех сторон. Ведь первую главу Пушкин писал в изгнании, а воспоминание о знакомых местах всегда их несколько приукрашивает. Снова упоминаются «белые ночи», которым Пушки ещё не даёт такого названия (глава первая, ХЫУП строфа). И далее:

Все было тихо; лишь ночные Перекликались часовые, Да дрожек отдаленный стук С Мильонной раздавался вдруг; Лишь лодка, веслами махая,

Плыла по дремлющей реке: И нас пленяли вдалеке Рожок и песня удалая. . .

Первая глава «Онегина» полна Петербургом. Действие снова возвращается в столицу только в восьмой главе, и здесь уже Пушкин описывает не город, а общество: ряд портретов, зарисовок, порой шаржированных.

«Пиковая дама» построена Пушкиным как современная повесть, в которой реальное смешано с фантастическим. Повесть тесно связана с размышлениями Пушкина о русской истории, в ней отражены его мысли о судьбах правящего класса в России. Старя графиня и Герман — не только персонажи повести, но и образы двух слоёв господствующего класса. Старуха — азартный хищник, пришедший наследовать богатства, которые проигрывает уходящее барство. Оба этих типа — характерно петербургские. Они могли явиться только в Столице, где сосредоточена машина управления, где люди далеки от реальной жизни, где помещики и вельможи оторваны от своих помещичьих хозяйств и живут фантастической, иллюзорной жизнью. [Один из прототипов старухи — княгиня Н. Голицына].

Петербургский колорит повести подчёркивается отдельными выразительными штрихами:

«Очутился он в одной из главных улиц Петербурга, перед домом старинной архитектуры. Улица была заставлена экипажами, кареты одна за другою катились к освещенному подъезду. Из карет поминутно вытягивались то стройная нога молодой красавицы, то гремучая ботфорта, то полосатый чулок и дипломатический башмак. Шубы и плащи мелькали

мимо величавого швейцара».

Сюжет «Пиковой дамы» развёртывается на фоне петербургских контрастов: окраина с их «уединёнными трактирами» и аристократических кварталов. Социальные противоречия социальные противоречия Петербурга объясняют возникновение призрачных мечтаний о спасителе-золоте, которым одержим герой.

Пушкин в такой же мере творец образа Петербурга, как Петр Великий — строитель самого города.

В «Станционном смотрителе» гусар Минский и Дуня живут в известной гостинице Де-лута, а потом он поселяет её в одном из богатых особняков Литейной части. Упоминается и окраина столице, где в Измайловском полку обитают бедняки, в том числе отставной унтер-офицер, у которого поселяется Самсон Вырин.

Николаевский Петербург нагнал тоску на Лермонтова. В 1832 он написал: «Увы! как скучен этот город. » —где говорил о бездушии петербужцев. Общее впечатление Лермонтов близко к гоголевскому.

Жизнь петербургского света отражена в таких произведениях Лермонтова, как «Маскарад», «Сказка для детей», «Княгиня Лиговская», «Штосс». В знаменитой драме он описал,

сатирически заострив, балы-маскарады в доме Энгельгардта, известные всему Петербургу; на маскарадах у Энгельгардта бывали члены царской фамилии и даже Николай I.

Лермонтов едко бичевал светское общество и в то же время сочувственно изображал демократический Петербург-жизнь бедноты в районе Обухова моста или Столярного переулка.

В начале «Княгини Лиговской» изображён бедный молодой чиновник Красинский: «синяя ваточная шинель с старым бобровым воротником», «картуз неопределённой формы». Он идёт по Вознесенской улице, когда на него налетает гнедой рысак офицера в белой шинели и шапке с белым султаном. Столкновение бедности и богатства здесь буквальное!

Князь и княгиня Лиговские живут на Большой Морской улице. Трактир «Феникс» (нечто вроде артистического клуба) помещается против Александринского театра. Завистливая толпа разглядывает съезд карет к подъезду богатого особняка баронессы Р. на Миллионной улице. Великолепно обрисован в повести театральный разъезд («обыкновенные»

В «Княгине Лиговской», когда Печорин ищет Красинского, показана и жизнь бедняков: залитый грязью двор, узкий и угловатый; грозящие обрушиться пирамиды дров; тяжёлый,

едкий запах, ворчание собак. . .

Девятнадцатилетним мечтателем приехал Гоголь в Петербург. Самый плодотворный период в его творчестве-это 1831 -1836 гг., время жизни в Петербурге и общения с Пушкиным.

Жизнь в столице породила и знаменитые «петербургские повести».

За внешним блеском имперской столицы Гоголь всё отчётливее различал бездушие города-спрута, высасывающего живые соки из всей страны, губящего маленьких людей. Петербург представляется Гоголю не строгой и стройной громадиной, а кучей «набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности, этой безобразной кучей мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеска и низкой бесцветности». (Гоголь, т. IX, стр. 17).

«Невский проспект» начинается, казалось бы, с восторженного славословия.

Но затем Гоголь показывает, «какая быстрая свершается фантасмагория [на Невском] в течение одного только дня!» В этом известном описании перемен, происходящем на Невском в течение суток, в восхищённом тоне панегрика начинает сквозить желчная ирония

Две истории завязываются на невском проспекте. Поручик Пирогов, увязавшись за хорошенькой немочкой, женой жестяных дел мастера Шиллера, попадает в руки грубых ремесленников-немцев, которые подвергают его порке. Художник Пискарёв, влюбившись

в девушку, которая оказалась проституткой, не выдерживает крушения романтических иллюзий: он лишается рассудка и перерезает себе горло.

После этого новым смыслом наполняется пейзаж Невского. «О, не верьте этому Невскому проспекту. . . Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется!»

Пошлость и показной блеск Невского проспекта символизируют ложность парадного благополучия николаевской империи.

«Портрет» начинается в подробного и колоритного описания Коломны — той части Петербурга, которую изобразил Пушкин в поэме «Домик в Коломне». Гоголь пишет: «Тут всё не похоже на другие части Петербурга, тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, перейдя в Коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желанья и порывы. Сюда не заходит будущее, здесь всё тишина и отставка, всё, что осело от столичного движенья». Столица безжалостно перемалывает человеческие существа, лишает их всякой надежды на будущее и отправляет доживать свои дни в Коломне.

В «Портрете» развёртывается романтическая критика капитализма. «Наш век давно уже приобрёл скучную физиономию банкира». Дьявольская сила денег губит искусство.

В «Носе» исторически достоверное воспроизведение быта и нравов Петербурга подчеркивало реальность даже самых фантастических происшествий.

«Нос был в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником; на нём были замшевые панталоны; при боку шпага. По шляпе с плюмажем можно было заключить, что он считался в ранге статского советника».

Нос ездит по городу в коляске и даже заходит помолиться в Казанский собор. Он с презрением третирует коллежского асессора Ковалёва. Для Гоголя всё дико, всё нелепо в Петербурге.

N3! Где Пушкин видел гармонию и необходимость, Гоголь видит хаос и абсурд. — Р. Назиров.

Абсурд как основа образности «Носа» обуславливает преобладание в этой повести гротескно-комического колорита. Петербург «Носа» — это нелепый, трагически-смешной и страшный сон.

Поэтическая прелесть повести — в необычайно остром соседстве фантастик с точным бытовы рисунком. Мы видим реалистическое развёртывание фантастического. Фантастическое проявляется в реальном.

«Шинель» 3 это как бы итог всех др-х петербургских повестей. Юмор гоголя здесь мягок и деликатен, автора ни на миг не оставляет горячее сочувствие к герою. Непримиримые

социальные контрасты служат фоном действия.

В конце повести, в фантастической форме, возникает тема возмездия, гневный протест против общественных порядков, обусловивших трагическую гибель маленького человека. Заострённо-гротескным, фантастическим характером концовки Гоголь ещё раз подчеркнул эту протестующую тенденцию.

Гоголь часто описывает Петербург, но он не даёт никаких черт архитектуры города. И в «Невском проспекте» нет собственно проспекта, его домов, дворцов, мостов, а есть только люди и их социальные отношения. Гоголь не видит великолепия столицы, не замечает её строгой красоты. Для него существует только человек, определённый уклад жизни, наиболее плотно и густо выраженный в столице.

Петербург Пушкина — это город зодческого гения, освобождённый ночью от толпы и тем самым очищенный в своей красота от заслоняющего её мельтешения человеческой массы, и даже городской пейзаж вступления к «Медному всаднику» дан кА кбы без людей, без лиц.

А у Гоголя выдвинулись на первый план и всё заслонили именно люди, их группы, их массы. Даже ночной Петербург — это круговорот толпы, и «мириады карет», валящихся с мостов, и гром, и блеск, и грабители на отдалённой площади, и спящий будочник. А дневной Петербург — это мастеровые и чиновники, и сам государь, едущий по Невскому, и непременные жандармы.

Петербург Гоголя — это не символ, это конкретный образ совокупности людских масс, скованных конкретным укладом жизни.

Но все петербургские повести Гоголя пронизаны фантастическими или гротескно-бытовыми мотивами, и эта существенная черта, объединяющая весь цикл, способствующая единству самого образа Петербурга. Может быть, главная черта этого образа в том и заключается, что это город совершенно нереальный, невероятный, фантастически. Гоголь включается в традицию «петербургской сказки» — легенды о великом городе, где происходят удивительные и невозможные события.

Ислам в русской литературе: о чем писали Пушкин, Гоголь, Лермонтов?

Не позабудь: Коран – остереженье,
Он указание, куда и как идти.
В его строках – всегда внушенье,
И означение пути.

К.Бальмонт Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Достоевский, Толстой – думаем, никто не будет спорить, что имена эти известны по всему миру, а их произведения есть золотой фонд мировой классической литературы. Но далеко не каждый знает о том, что в своём творчестве эти поэты особое внимание уделяли Исламу, Пророку Мухаммаду (мир ему и благословение Всевышнего) и Благородному Корану.

Ранее мы говорили о том, как Лев Толстой был связан с исламской религией и какое влияние он оказал на ищущий ум писателя. А сегодня мы хотим познакомить Вас более подробно с предпосылками появления интереса к «магометанству» со стороны ведущих российских поэтов и писателей.

Обратимся к событиям XIX века. Русско-турецкая война 1829 года завершилась Адрианопольским миром в канун 1500-летия переноса Константином Великим столицы из Рима в Византию. Перед этим 8 августа русские без боя вошли в Адрианополь, остановившись перед незащищённым Стамбулом. Почему для нас примечательно это событие? Всё просто: среди участников оказались два великих поэта и дипломата – Пушкин и Тютчев. Александр Пушкин с войсками генерала Паскевича вошел в Арзрум, Тютчев же представлял русскую дипломатию в Европе. Отход русских от Стамбула Пушкин связал с походом князя Олега на Царьград в IX в. Стихотворение «Олегов щит» – предупреждение государю и потомкам.

Но для нас более интересны отдельные строки стихотворного произведения:

Аллах! Пролей на нас Твой свет!
Краса и сила правоверных!
Гроза гяуров лицемерных!
Пророк твой – Магомет! …
О наша крепость и оплот!
Великий Бог! Веди нас ныне,
Как некогда Ты вёл в пустыне
Свой избранный народ!
Глухая полночь! Всё молчит!
Вдруг … из-за туч луна блеснула –
И над воротами Стамбула Олегов озарила щит!

Мы видим, что через строки поэты призывали забыть о губительной мечте завоевать Константинополь. Повествуя о гибельных завоевательных амбициях османских воинов, Пушкин находит причину противостояния Турции и России именно в том, что люди отошли от заветов Пророка (мир ему и благословение Всевышнего):

Стамбул заснул пред бедой.
Стамбул отрёкся от Пророка;
В нём правду древнего Востока Лукавый Запад омрачил –
Стамбул для сладостей порока,
Мольбе и сабле изменил.
Стамбул от поту битвы
И пьёт вино в часы молитвы.
Там веры чистый дух потух.
Там жёны по базару ходят,
На перекрёстки шлют старух,
А те мужи в харемы вводят
И спит подкупленный евнух.
Пришло наказание:
Аллах велик!

Раз уж мы имели смелость завести разговор об исламских мотивах в русской поэзии, то нельзя обойти стороной и «Подражания Корану» А. Ротчева (1828), «смелые» подражания Пушкину по форме. Это произведение посвящено созданию Творцом «небес и человека»; ниспосланию Пророку Мухаммаду (мир ему и благословение Всевышнего) «созданья тайны» и «благого слова»; вере в судьбу и «Судный день», «Всесильности Творца» и «строптивости богача». Хочется обратить внимание и на стихотворение «Мухаммад» за авторством Вельтмана, в котором он говорит о жизненном пути Пророка (мир ему и благословение Всевышнего), о грядущем рае: Восток! Тебе на лоне Абраэма Отверсты горние, сапфирные врата. И вечный цвет любви под пальмами Эдема Готовит сладкие объятья и уста! Там, где упоминается имя Пушкина, нельзя не сказать и о Лермонтове, который очень рано постиг мир Ислама через пушкинского «Кавказского пленника».

С самого детства его сердце было покорено Кавказом, который и открыл ему манящий и загадочный для русской души Восток: «Начал учиться по-татарски, язык, который здесь необходим, как французский в Европе… Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось проникнуть и таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого для нас малопонятны. Но поверь мне, там, на Востоке, тайник новых откровений».

Слова Пророка Мухаммада (мир ему и благословение Всевышнего) о том, что после него будет три века движения и десять веков отступления, а затем нового движения (XXI в.), можно прочитать в его песне «Спор»:

Род людской там спит глубоко Уж девятый век. Одним из ранних произведений Лермонтова является восточная песня «Измаил-Бей». Примечательно время её создания – 1832 год, когда имамом Чечни и Дагестана стал Шамиль. «Велик Аллах и Магомет» – … Сама могила Покорна им! В стране чужой Мой брат храним был их рукой…

Красной нитью через всё творчество Михаила Лермонтова проходит мотив веротерпимости и недопустимости унижения другого человека из-за его религиозных воззрений. Ярким примером тому являются строки из «Я к вам пишу случайно…» (1840г.):

… Я жизнь постиг;
Судьбе, как турок иль татарин,
За всё я равно благодарен;
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Быть может, небеса Востока
Меня с ученьем их пророка
Невольно сблизили …

У речки, следуя пророку,
Мирной татарин свой намаз
Творит не поднимая глаз …

Большая часть произведений Лермонтова посвящена войне, трагическим событиям. А там, где война, там неотступно следуют за человеком мысли о судьбе, о фатальном исходе, о смерти.

Достаточно вспомнить главу «Фаталист» из произведения «Герой нашего времени»: «Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между ними христианами, много поклонников». В «Подражаниях Корану» пушкинские слова «молитву смиренно твори» относятся к Пророку Мухаммаду (мир ему и благословение Всевышнего). Позже из-под пера поэта выйдут слова и о «молитве» своей няни, Арины Родионовны. Лермонтова, быть может, «невольно сблизили» с Исламом «небеса Востока», а Пушкина – прапрадед «Ибрахим» (Ганнибал) или полный поэзии «небесный Коран». В «Сияющем Коране» и первой части «Подражаний Корану» Пушкина мы можем прочитать клятвы Бога.

Лермонтов создал «Демона. Восточную повесть», где с целью обольщения дочери Синодала Тамары Демон лишил жизни её жениха и расточал лицемерные клятвы:

Клянусь я первым днём творенья,
Клянусь его последним днём,
Клянусь позором преступленья
И вечной правды торжеством.
Здесь вера в Судный день,
Где правда восторжествует над позором преступленья…

Фёдор Достоевский говорил, что Пушкин смог проникнуть в дух Благородного Корана мусульман, став первым поэтом, назвавшим Ислам мировой религией, а не созданием Пророка Мухаммада (мир ему и благословение Всевышнего).

Что интересно, Николай Гоголь и вовсе читал студентам лекции об идеальном правителе «Аль-Мамуне», цитировал «огненные слова Корана».

Мужайся ж, презирай обман,
Стезею правды бодро следуй,
Люби сирот и Мой Коран
Дрожащей твари проповедуй.
«Подражания Корану» А.С.Пушкин

Юрий Лотман — В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь

99 Пожалуйста дождитесь своей очереди, идёт подготовка вашей ссылки для скачивания.

Скачивание начинается. Если скачивание не началось автоматически, пожалуйста нажмите на эту ссылку.

Описание книги «В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь»

Описание и краткое содержание «В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь» читать бесплатно онлайн.

Книга, предназначенная учителю-словеснику, познакомит с методами анализа литературного текста и покажет образцы применения этих методов к изучению произведений Пушкина, Лермонтова и Гоголя.

Литературоведческий анализ дается на материале как включенных в школьную программу произведений, так и непрограммных.

Работа будет способствовать повышению филологической культуры читателей.

В ШКОЛЕ ПОЭТИЧЕСКОГО СЛОВА

Рецензенты: заслуженный учитель школы РСФСР Р. И. Никитина;

доктор филологических наук, профессор В. Н. Аношкина;

доктор филологических наук, профессор Б. Ф. Егоров.

Эта книга обращена к учителю-словеснику — филологу, преподающему литературу в старших классах. И в первую очередь автор обращает ее к молодому учителю, ищущему свои пути в том трудном деле, конечная цель которого — привить ученикам любовь к русской литературе, научить их понимать художественное произведение, приобщить их к высокому духовному строю подлинной культуры. Это трудное дело. Оно требует и от самого учителя напряжения сил, любви и подлинной культуры. В частности, культуры филологической. Автор сознательно подчеркивает то, что школьный преподаватель литературы — филолог.

Мы живем во время, когда многие сложившиеся и долго считавшиеся истинами представления приходится преодолевать, многие психологические стереотипы — перестраивать. Это, конечно, беспокойно и нарушает привычки, но это неотвратимо. Среди укоренившихся, но вредных представлений можно назвать идею «китайской стены», которая, якобы, отгораживает «высокую», «академическую», вузовскую науку о литературе от изучения литературы в школе. Сторонники этой теории более всего озабочены тем, чтобы не дать учителю (а через него и ученику) «лишнего». Литература сводится к программе по литературе, чтение произведений — к чтению «отрывков» и «выдержек», анализ — к ответам на вопросы для повторения. Стереотип влечет за собой скуку, скука убивает интерес к предмету. Культура проходит мимо…

В культуре нет и не бывает «лишнего» (нельзя быть «слишком культурным», как слишком умным или добрым). Преодоление наукобоязни — этой, к сожалению, распространенной болезни — важнейший шаг на пути к той школе, создать которую требует от нас время.

Когда-то Петр I вписал в воинский устав слова о том, что «солдат есть имя общее, знаменитое»: «Речение солдат просто содержит в себе всех людей, которые при войске суть, от вышнего генерала даже и до последнего». Точно так же «учитель» — имя общее, знаменитое и содержит всех, которые при обучении суть. И все — «от вышнего даже и до последнего» — филологи, суть при науке. Меняются средства, но не меняются цели.

Эта книга — не монография. Это сборник статей, сосредоточенных вокруг узловых вопросов школьного курса истории русской литературы начала XIX в. и имеющих целью расширить кругозор учителя, заставить его задуматься, по возможности стимулировать его дальнейшее чтение. Школа должна приучать людей думать, а потому она не имеет права упрощать реальный исторический процесс, сглаживать трудности, приучать к простым и бездумным ответам.

Приучить ученика понимать, чувствовать, любить литературу, — чтобы эти слова не остались пустыми, надо над ними задуматься и четко представить, что это три разные задачи. И средства для их достижения различные. Именно поэтому автор включил в настоящий сборник три типа статей. Анализ идей, лежащих в основе тех или иных художественных произведений, расширяет понимание, приучает видеть в литературном тексте акт мысли, требующий от читателя встречных интеллектуальных усилий.

Однако художественное произведение — не рифмованные прописи, а органическое создание творческого гения их автора. Его надо не только понять — им надо насладиться, пережить, перечувствовать. Ученика надо научить «художественному слуху». С этой целью в книгу включены исследования художественной ткани, стиля. Конечная цель этого вида работы — привить чуткость к поэтическому слову.

Любовь — чувство личное. Для того чтобы ученик полюбил произведение, оно должно перестать быть безликой книгой на полке и тем более не «заданием». Читатель должен почувствовать стоящую за книгой личность автора, его судьбу, его радости и страдания, цели и надежды. Третья группа статей вводит образ человека той далекой от нас эпохи. Автор стремился дать не парадный, условный портрет, а живую личность, способную вызвать непосредственный читательский отклик.

Предлагаемый вниманию читателей сборник составлен из статей разных лет: самая ранняя была опубликована в 1962 г., самые новые — в 1985 г. Тем не менее автор надеется, что сборник представляет собой книгу, отмеченную и внутренним единством темы, и связанным развитием исследовательской мысли. Надежда эта основана на истории создания книги: она неразрывно связана с тридцатипятилетней педагогической деятельностью автора и отражает его непрерывную в течение 1950–1985 гг. работу над построением курса истории русской литературы первой трети XIX столетия. Работа эта продолжается и в настоящее время. Именно ощущение связанности развития исследовательской концепции обусловило мое решение не вносить в текст глав, которые прежде были опубликованы в качестве отдельных статей, никаких изменений. В том случае, когда (как это имело место в главе, посвященной «Капитанской дочке») высказанные автором положения вызвали полемику, читатель найдет ссылки на статьи оппонентов и сможет вынести заключение сам. Вносить свои полемические ответы в текст я считал излишним.

Курсы лекций, в ходе обдумывания которых возникли предлагаемые работы, читались студентам-русистам, будущим учителям-словесникам и учителям — слушателям курсов повышения квалификации. Это определило сосредоточение внимания на ведущих фигурах русской литературы первой трети XIX в.: Пушкине, Лермонтове и Гоголе, а в пределах творчества этих авторов — на важнейших их произведениях: «Евгении Онегине», «Мертвых душах», «Ревизоре», «Герое нашего времени», а также на общих вопросах развития русского реализма 1820–1840-х гг.

Наблюдая за треть века изменения, которым подвергалась программа школьного изучения русской литературы, и думая о тех, которые неизбежно будут происходить в будущем (автор надеется, что учителям, которые возьмут в руки эту книгу, предстоит еще долгий срок работы в классе и что многие из них будут учить учеников в XXI в.), я пришел к убеждению, что принципиально ошибочно (а это часто делают, аргументируя соображениями «практики», в данном случае совершенно ложно понимаемой) полагать, что подготовка учителя должна строго ограничиваться ориентацией на ту или иную действующую в данное время программу. Более правильным представляется стремление вооружить учителя способностью самостоятельно и без больших для себя трудностей подготавливать материал в условиях динамического изменения программы. Для этого учитель должен иметь сведения более широкие, чем объем программного материала, и должен уметь читать делающиеся все более сложными научные книги и понимать усложняющуюся науку о литературе. Если багаж учителя-словесника по части специальной научной литературы будет ограничиваться тем, что́ ему пришлось прочесть в вузе, он неизбежно утратит контакт с динамикой филологической науки. Филология (и, в частности, литературоведение) в наши дни развивается стремительно, ищет новых методов анализа, обогащается фактическим материалом, впитывает в себя данные смежных наук. А процесс обогащения науки неизбежно отразится и на школьном преподавании. И наша задача — подготовить к этому учителя.

Читайте также Волнения в башкирии

Мы живем в век научно-технической революции. Слова эти могли бы показаться банальными, если бы не отражали реальности. Однако частое повторение этих слов еще не означает понимания их смысла. Нам, конечно, трудно, даже невозможно предугадать последствия глубоких перемен, которые неизбежно последуют за научно-технической перестройкой не только производства и быта, но и самых привычных наших понятий. Но для историков и теоретиков культуры, к числу которых себя причисляет автор настоящей книги, очевидна ошибочность распространенного представления о том, что значение гуманитарных знаний в общем балансе культуры будет падать. Скорее всего, следует ожидать прямо противоположного. Развитие современной науки и техники требует не «запрограммированного» человека, а человека-творца. Неизбежным последствием научно-технической революции для школы будет рост удельного веса индивидуальной работы с учеником. А это потребует от учителя способности варьировать методы и приемы, угадывать личность ученика, потребует высокой гуманитарной культуры.

А. С. Пушкин — первый русский писатель бесспорно мирового значения. И более того, Пушкин — первый писатель, участвующий не только в русском, но и в мировом литературном (и шире — культурном) процессе. Как согласовать этот факт, который у всякого, кто знаком с западноевропейской и мировой культурой XIX–XX вв., интуитивно не вызывает сомнений, с не менее бесспорными данными о том, что имевшиеся в распоряжении западного читателя переводы произведений Пушкина были неполны и лишь отдаленно приближались к художественному богатству оригинала? Чувство неадекватности переводов подсказало даже Достоевскому не вполне справедливое утверждение, что Пушкин во многом непереводим. Ответ на заданный вопрос мы найдем, пожалуй, у Достоевского же. Говоря о том, что «бесспорных гениев, с бесспорным „новым словом“ во всей литературе нашей было всего только три: Ломоносов, Пушкин и частию Гоголь»[1], Достоевский настаивал на том, что вся последующая великая русская литература «вышла прямо из Пушкина»[2] Мировое значение Пушкина связано с осознанием мирового значения созданной им литературной традиции. Пушкин проложил дорогу литературе Гоголя, Тургенева, Толстого, Достоевского и Чехова, литературе, которая по праву сделалась не только фактом русской культуры, но и важнейшим моментом духовного развития человечества. А творчество этих писателей, осмысленное в единстве, неизбежно потребовало внимания к Пушкину и проникновения в глубины его творчества. Хотя отдельные писатели (например, Мериме, Мицкевич) и раньше называли Пушкина гением и писателем мирового значения, осознание его роли за пределами России пришло ретроспективно, сквозь призму последующих судеб России и русской литературы.