Судьбы русской эмиграции

РУССКАЯ ЭМИГРАЦИЯ

В современной исторической науке сложилась общепринятая периодизация, включающая в себя дореволюционную, послереволюционную (после 1917 г.), именуемую «первой» волной; послевоенную, именуемую «второй» волной эмиграции; «третью» в рамках периода 1960- 1980-х гг.; и «четвертую» – современную (после 1991 г.) волну, совпадающую с постсоветским периодом истории нашей страны. Вместе с тем, ряд отечественных исследователей придерживаются иной точки зрения на проблему периодизации. В первую очередь, среди историков-американистов принято считать в качестве первой волны массовую дореволюционную эмиграцию за океан, преимущественно трудовую.

Русская эмиграция в XIX – начале XX в.

Потоки русских эмигрантов на протяжении XIX – XX вв. носят непостоянный, пульсирующий характер, и тесно связаны с особенностями политического и экономического развития России. Но, если в начале XIX в. эмигрировали отдельные личности, то уже с середины века мы можем наблюдать определенные закономерности. Наиболее значимыми компонентами дореволюционного миграционного потока из России во второй половине XIX-начале XX в., определившими лицо российского зарубежья дореволюционной эпохи, стала политическая, революционная эмиграция в Европу, складывающаяся вокруг университетских центров, трудовая миграция в США и национальная (с элементами религиозной) эмиграция. В 1870-1880-е годы российские эмигрантские центры сформировались в большинстве стран Западной Европы, США, Японии. Российские трудовые мигранты внесли свой вклад в колонизацию Нового света (США, Канада, Бразилия и Аргентина) и Дальнего Востока за пределами России (Китай). В 80-е гг. XIX в. к ним прибавились многочисленные представители национальной эмиграции из России: евреи, поляки, финны, литовцы, латыши, эстонцы. Достаточно многочисленная группа российской интеллигенции навсегда покинула родину после событий революции 1905 г. По сведениям официальной статистики в период с 1828 г. до начала Первой мировой войны количество россиян, покинувших империю, составило 4,5 миллиона человек.

«Первая» волна.

Революционные события 1917 года и последовавшая за ними Гражданская война привели к появлению большого числа беженцев из России. Точных данных о численности покинувших тогда родину не существует. Традиционно (с 1920–х годов) считалось, что в эмиграции находилось около 2 млн. наших соотечественников. Следует отметить, что массовый отток эмигрантов шел до середины 1920-х годов, затем он прекратился. Географически эта эмиграция из России была, прежде всего, направлена в страны Западной Европы. Основными центрами русской эмиграции первой волны стали Париж, Берлин, Прага, Белград, София. Значительная часть эмигрантов оседала также в Харбине. В США изобретатели и ученые И.И. Сикорский, В.Н. Ипатьев и другие смогли реализовать свои выдающиеся таланты. «Русским подарком Америке» называли изобретателя телевидения В.К. Зворыкина. Эмиграция первой волны представляет собой уникальное явление, поскольку большая часть эмигрантов (85-90 %) не вернулась впоследствии в Россию и не интегрировалась в общество страны проживания. Отдельно стоит сказать об известной акции советского правительства 1922 года: два знаменитых “философских парохода” доставили из Петрограда в Германию (Штеттин) около 50 выдающихся российских гуманитариев (вместе с членами их семей — примерно 115 человек). После декрета РСФСР 1921 г. о лишении их гражданства, подтвержденного и дополненного в 1924 г., дверь в Россию для них была навсегда закрыта. Но большинство из них были уверены в скором возвращении на родину и стремились сохранить язык, культуру, традиции, бытовой уклад. Интеллигенция составляла не более трети потока, но именно она составила славу Русского Зарубежья. Послереволюционная эмиграция претендовала достаточно успешно на роль главного носителя образа России в мире, идеологическое и культурное противостояние российского зарубежья и СССР в течении многих десятилетий обеспечивало такое восприятие эмиграции значительной частью российского зарубежного и иностранного сообщества.

Кроме Белой эмиграции, на первое пореволюционное десятилетие пришлись также фрагменты этнической (и, одновременно, религиозной) эмиграции — еврейской (около 100 000, почти все в Палестину) и немецкой (порядка 20-25 тысяч человек), а самый массовый вид эмиграции — трудовой, столь характерный для России до Первой мировой войны, после 1917 г. был прекращен.

«Вторая» волна.

Совершенно иной по сравнению с послереволюционной эмиграцией социальный срез представляли собой вынужденные эмигранты из СССР эпохи Второй мировой войны. Это жители Советского Союза и аннексированных территорий, которые в результате Второй мировой войны по тем или иным причинам покинули Советский Союз. Среди них были военнопленные, коллаборанты. Для того чтобы избежать насильственной репатриации и получить статус беженца, некоторые советские граждане меняли документы и фамилии, скрывая свое происхождение. В совокупности, общая численность советских граждан, находящихся за пределами СССР, составила около 7 миллионов человек. Их судьба решалась на Ялтинской конференции 1945 г., и по требованию Советского Союза они должны были вернуться на родину. На протяжении нескольких лет большие группы перемещенных лиц жили в специальных лагерях в американской, британской и французской зонах оккупации; в большинстве случаев их отправляли обратно в СССР. Более того, союзники передавали советской стороне бывших россиян, оказавшихся на противоположной стороне фронта (как, например, несколько тысяч казаков в Лиенце в 1945 г., оказавшихся в английской зоне оккупации). В СССР их репрессировали.

Не менее 300 тысяч перемещенных лиц так и не вернулись на родину. Основная часть тех, кто избежал возвращения в Советский Союз, или бежал от советских войск из Восточной и Юго-Восточной Европы, отправилась в Соединенные Штаты и в Латинскую Америку. Большое количество ученых уехали именно в США — им помогал, в частности, знаменитый Толстовский фонд, созданный Александрой Львовной Толстой. А многие из тех, кого международные власти относили к категории коллаборантов, уехали в Латинскую Америку. Менталитет этих людей в массе своей значительно отличался от русских эмигрантов «первой» волны, в основном они опасались репрессий. С одной стороны произошло определенное сближение между ними, но слияния в единое целое так и не произошло.

«Третья» волна.

Третья волна российской эмиграции пришлась на эпоху «Холодной войны». Диссидентское движение и холодная война стали причиной того, что многие люди добровольно покидали страну, хотя всё довольно сильно ограничивалось властями. В общей сложности эта волна вовлекла более 500 тысяч человек. Ее этнический состав формировали не только евреи и немцы, которых было большинство, но и представители других народов, имеющих собственную государственность (греки, поляки, финны, испанцы). Также среди них были те, кто бежал из Советского Союза во время командировок или турпоездок или был принудительно выслан из страны, т.н. «невозвращенцы». Именно так бежали: выдающийся солист балета М. Барышников, и хоккеист А. Могильный. Особо следует выделить подписание СССР Хельсинкского акта в 1975 г. Именно с этого момента у граждан Советского Союза появились правовые основания покинуть страну, обосновывая это не семейными или этническими мотивами. В отличие от эмигрантов первой и второй волн, представители третьей выезжали на законных основаниях, не являлись преступниками в глазах советского государства и могли переписываться и перезваниваться с родными и друзьями. Однако неукоснительно соблюдался принцип: человек, добровольно покинувший СССР, впоследствии не мог приехать даже на похороны самых близких родственников. Важным стимулом для многих советских граждан, уезжавших в США в 1970-1990-е годы, стал миф о «великой американской мечте». В массовой культуре за такой эмиграцией закрепилось ироничное название «колбасной», но были и в ней и представители интеллигенции. Среди наиболее ярких ее представителей — И. Бродский, В Аксенов, Н. Коржавин, А. Синявский, Б. Парамонов, Ф. Горенштейн, В. Максимов, А. Зиновьев, В. Некрасов, С. Давлатов. Кроме того, в третью волну эмиграции вошли видные диссиденты того времени, прежде всего, А.И. Солженицын. Деятели третьей волны много сил и времени уделяли тому, чтобы через издательства, альманахи, журналы, которыми они руководили, выражать различные, не имевшие права на выражение в СССР, точки зрения на прошлое, настоящее и будущее России.

«Четвертая» волна.

Последний, четвертый этап эмиграции связывается с политикой «Перестройки» в СССР и вступлением в 1986 г. в силу новых правил выезда, существенно упрощающих процедуру эмиграции (Постановление Совмина СССР от 28.08.1986 № 1064), а также принятием закона «О порядке выезда из СССР и въезда в СССР граждан СССР», вступившего в силу 1 января 1993 г. В отличие от всех трех предыдущих эмиграций четвертая не имела (и не имеет) никаких внутренних ограничений со стороны советского, а впоследствии — российского правительства. За период с 1990 по 2000 г. только из России выехало примерно 1,1 млн человек, из них не только представители разных этнических групп, но и русского населения. Этот миграционный поток имел четкую географическую составляющую: от 90 до 95% всех мигрантов направлялись в Германию, Израиль и США. Такое направление задавалось наличием щедрых репатриационных программ в первых двух странах и программ по приему беженцев и ученых из бывшего СССР в последней. В отличие от советского периода, люди больше не сжигали за собой мосты. Многих вообще можно называть эмигрантами с натяжкой, поскольку они планируют вернуться или живут «на два дома». Другой особенностью последней эмиграции является отсутствие каких-либо заметных попыток с ее стороны к политической деятельности в отношении страны исхода, в отличие от предыдущих волн.

Во второй половине 1990-начале 2000-х годов наблюдался процесс реэмиграции в Российскую Федерацию ученых и специалистов, покинувших родину ранее.

В 2000-х годах начался новый этап истории российской эмиграции. В настоящее время это преимущественно экономическая эмиграция, которая подчиняется общемировым тенденциям и регулируется законами тех стран, которые принимают мигрантов. Политическая составляющая особенной роли уже не играет. В общей сложности число эмигрантов из России с 2003 по настоящее время превысило 500 тысяч человек.

Судьбы русской эмиграции

Костиков Вячеслав Васильевич

Не будем проклинать изгнанье (Пути и судьбы русской эмиграции)

Не будем проклинать изгнанье.

Пути и судьбы русской эмиграции

Книга В. Костикова «Не будем проклинать изгнанье. » является, можно сказать, первой попыткой непредвзятого рассказа о русской эмиграции. Написана она в форме свободного эссе. Это живой и эмоциональный рассказ о путях и судьбах русской эмиграции «первой волны». Уделяя особое внимание культурной и нравственной жизни русского зарубежья, автор не оставляет без внимания и судьбу «маленького человека» эмиграции. Читатель найдет в книге много бытовых подробностей из жизни эмиграции, познакомится с судьбами детей эмигрантских, этого «незамеченного поколения». В книге ясно ощутимо стремление осмыслить место эмиграции в общем потоке русской культуры, ее вклад в культурное наследие человечества.

Для широкого круга читателей.

Глава 1. Ожившая память

Глава 2. Путь в эмиграцию

Глава 3. В центре Европы

Глава 4. Мосты в Россию

Глава 5. Тревоги и испытания

Глава 6. «Всеми горбами с Россией»

Глава 7. Cogito, ergo sum

Глава 8. Прощание с Берлином

Глава 1. Парижское пристанище

Глава 2. «Незамеченное поколение»

Глава 3. Студенты

Глава 4. «Университеты духа»

Глава 5. Домой с небес

Глава б. Дым отечества

Глава 7. В поисках Града

Глава 8. Тайна «курского соловья»

Глава 9. «Не будем проклинать изгнанье. «

Письма Михаила Осоргина (К старому другу в Москве. К друзьям в годы оккупации)

Из хроники культурной жизни русской эмиграции во Франции.

Одним из слов, непрестанно звучавших в среде русской эмиграции звучавших, как заклинание, молитва, призыв, — было, несомненно, слово «память». Наравне с другим молитвенным словом — «родина» — призыв к памяти звучал едва ли не с каждой страницы обильной русской зарубежной публицистики и художественной литературы. Эта память была обращена прежде всего к прошлому России. Эмиграция унесла на чужие берега вывороченные революцией корни родового русского дворянства, и память прежних владельцев «дворянских гнезд» стучалась в многочисленные русские журналы и газеты, словно желая оставить на недолговечных страницах эмигрантских изданий след навсегда уходившего времени.

Тихая, дышащая ароматами забытых усадеб и «темных аллей» память представляет собой едва ли не самую очаровательную страницу эмигрантской мемуаристики, но далеко не самую интересную. Все это было лишь слабым, хотя и не лишенным пикантной прелести переложением знакомых мотивов русской классической литературы, приправленным местным колоритом в зависимости от того, где находились прежние имения: в Тамбовской, Курской, Нижегородской или Орловской губерниях. Одни описывают реку или луг, на которые глядели окна барской усадьбы, другие — жар оренбургской степи, третьи — горячий запах малороссийской нивы. Эти многочисленные «памяти», рассеянные по страницам второстепенных газет и журналов (солидные эмигрантские издания, как чумы, сторонились этих дворянских записок из прошлого), при всем их внешнем разнообразии имеют одну бросающуюся в глаза общую черту: они на редкость кротки и незлобивы. Там было бы напрасно искать отзвуки «классовых битв». В них даже есть что-то извиняющееся — точно дворянские мемуаристы уже давно были готовы к тому, что произойдет, а если и удивляются, то не случившемуся, а тому, что «все это» произошло так быстро, так неожиданно. Причина, вероятно, во внутреннем, может быть, даже неосознанном понимании того, что и помещичий уклад, и аристократические «утонченности» обеих столиц уже давно существовали как некий атавизм и что сама русская жизнь терпела их лишь в силу своей огромной инертности: то была в некотором роде историческая милость, которая рано или поздно должна была исчерпаться.

Русская аристократия, «степные помещики», владельцы петербургских дворцов, московских особняков, подмосковных усадеб, дач в Крыму, несмотря на то что в революцию они потеряли все и в эмиграции жили, за редким исключением, в весьма стесненных материальных условиях, в своих мемуарных упражнениях оказались наиболее нейтральными. Да и оставили они, в сущности, очень мало — ничтожно мало по сравнению с обильной мемуаристикой литературно-художественной интеллигенции. В их гордом и скорбном молчании есть некое скромное благородство; своей мемуарной сдержанностью они как бы говорят себе и другим: наше время закончилось, оставим же историческую ниву тем, в ком есть еще силы для нынешней и будущей жизни.

Но по большей части память эмиграции хотела быть и была активной. При всей жесткости оценок того, что происходило в России, при всем неприятии новой истории в этой памяти об «окаянных днях» (если воспользоваться выражением И. Бунина) всегда или почти всегда присутствовали тот выстраданный опыт, те крупицы истины, которые эмиграция хотела положить к порогу отечества. Эта активная память, будучи часто недоброй, яростной, неприемлющей, в итоге оказалась много плодотворнее и нужнее аморфной «усадебной мемуариады». Отрекаясь от новой истории, она ощущала себя ее живой участницей. Исписывая страницу за страницей, эмигрантские летописцы постоянно оглядывались в сторону новой России, все примеривали к ней, все выводили из нее. Активная память эмиграции как бы понимала, что исполнится срок, развеется дурман взаимного зла, станут достоянием истории мифы и легенды гражданской войны, латы рыцарей революции и контрреволюции займут место в одних и тех же залах исторических музеев и на стройке свободного отечества пригодится весь опыт истории. В том числе и опыт, унесенный в эмиграцию или родившийся в ней. «У каждого поколения могут быть свои идеалы, у моего свои, у вашего другие, и жалко то поколение, у которого нет никаких» 1, — писал В. Ключевский.

При всей мозаичности эмиграции, унесшей в зарубежье в миниатюре «всю Россию», при всем разнообразии путей и способов «спасения России» у русской эмиграции такой идеал имелся — великая, свободная и демократическая Россия. В отношении ушедших в эмиграцию и оставшихся в пределах отечества можно, воспользовавшись словами западника Герцена о славянофилах, сказать: «Да, мы были противниками их, но очень странными. У нас была одна любовь, но не одинакая. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны в то время, как сердце билось одно» 2.

У эмиграции было много пороков. Наверное, нет тех смертных грехов, через которые не прошли эти лишившиеся земного притяжения люди. Грехи эмиграции длительное время рассматривались через самое увеличительное стекло, смаковались и выволакивались для всеобщей хулы. В худшие годы нашей истории действительные или мнимые грехи эмиграции широко использовались для борьбы с честной и свободной мыслью в советской России, прежде всего для шельмования интеллигенции. Всем нам памятны совсем еще недавние времена, когда, пороча честных советских писателей, фельдфебели от культуры именовали их «литературными врангелевцами», намекая на то, что они предали интересы народа.

Изучая наследие и уроки эмиграции, нельзя не признать, что, погрязая в грехах, свойственных жизни в отрыве от собственного народа, — в грехе словоблудия, обывательщины, самомнения или, напротив, самоуничижения (что было чаще), эмиграция уберегла себя от главного, «печеринского» греха. И только какой-нибудь безумец в пьяном безысходном отчаянии мог бы повторить печально известное:

Как сладостно отчизну ненавидеть

И жадно ждать ее уничтоженья,

И в разрушении отчизны видеть

Всемирного денницу возрожденья! 3

В. С. Печерин, по рассуждению Н. А. Бердяева, был одним из первых русских эмигрантов, уехавших на Запад от гнета николаевской эпохи.

Цена невыученных уроков. Пути и судьбы русской эмиграции

События, связанные с масштабной коронавирусной эпидемией, вытеснили с поля общественной дискуссии ряд исторических событий, которые оказали большое влияние на судьбу России.

Одним из таких драматических событий является изгнание большевиками значительной части русской интеллигенции из России после Октябрьской революции. Первая волна русской эмиграции пришлась на 1920—1921 гг. Интеллигенция, составлявшая менее 1% населения страны, играла заметную и всё возрастающую роль в жизни страны, служила связующим звеном России и Европы. Её изгнание стало фактически первым шагом для последующей (и продолжающейся до сих пор) изоляции и самоизоляции России от европейской цивилизации. Это была и попытка оторвать Россию от её собственного исторического и духовного прошлого ради «скачка» в непредсказуемое коммунистическое будущее. Сегодня Россия с большим трудом расчищает завалы исторической лжи и мифов.

Зачистка мозгов

Зачистку интеллектуального поля страны большевики начали с первых же дней после захвата власти. За 3 года, прошедшие после октябрьского переворота, от слабых ростков российской демократии не осталось и следа. Были запрещены все партии, кроме РКП(б), подавлено местное самоуправление, отстранены от власти бывшие соратники по борьбе с царизмом — эсеры и меньшевики, — закрыты все оппозиционные газеты. В 1918 г. был заложен фундамент будущего бескрайнего ГУЛАГа.

Начало эмигрантскому лихолетью положила не принудительная высылка, инициированная Лениным, а отъезд из Крыма частей белой армии Врангеля. В середине ноября 1920 г. морская армада в составе 126 судов вышла из Севастополя и других крымских портов по направлению в Турцию, увозя с собой знамёна Белого движения. Среди отъезжающих было много и гражданских лиц — тех, кто не хотел связывать свою жизнь с новой властью. Трагическую атмосферу этого исхода детально описал И. Бунин в своей знаменитой книге «Окаянные дни». Сам писатель и будущий лауреат Нобелевской премии выехал с женой из Одессы на французском пароходе «Спарта» в январе 1920 г. «Окаянные дни» начали публиковаться в октябре 1925 г. в эмигрантской парижской газете «Возрождение» и оказали огромное влияние на восприятие Октябрьской революции на Западе. В СССР книга была запрещена и опубликована лишь с началом перестройки.

«Шпионы и растлители»

Основной поток эмиграции пришёлся на 1921–1922 гг. Помимо западных проходов через Польшу, Финляндию и Прибалтику исход шёл через афганскую и китайскую границы. Точное число уехавших из России в этот период назвать трудно. Советские органы не делали никаких подсчётов. Сам Ленин в узком кругу называл цифру в 2 млн. Переписи, проводимые за рубежом под эгидой Лиги наций, позволяют оценить общую численность русской диаспоры в 10 млн человек.

Трагизм состоит, однако, не столько в числе покинувших родину, сколько в качестве уехавших и высланных. Добровольно уезжала и насильственно изгонялась русская элита — профессура университетов, учёные, инженеры, изобретатели, деятели культуры, известные философы, писатели, художники, историки, политики. Наиболее одиозной была высылка по инициативе Ленина группы русских философов в сентябре 1922 г. В рамках борьбы с инакомыслием из страны на «философском пароходе» (их было два) были «выдворены» 225 человек — «шпионов и растлителей молодёжи», как охарактеризовал их Ленин. По-своему интерпретировал высылку Троцкий: «Расстрелять их не было повода, а терпеть невозможно».

Качество «высылаемого материала» было таково, что по всем маршрутам своего вынужденного путешествия — Турция, Болгария, Чехия, Германия, Франция — изгнанники обогащали местную науку, производство и культуру. И везде (кроме Турции и Польши) они были желанными гостями. Особо следует отметить Францию, куда к концу 20-х гг. перебралась основная часть эмигрантов. Русская интеллигенция легко вписалась в местную жизнь не только потому, что в большинстве своём хорошо владела французским языком, но и потому, что обладала высокой научной и технической квалификацией. Был и ещё один нюанс: Франция была сильно обескровлена Первой мировой войной. И русские эмигрантские молодые мужчины во французских семьях воспринимались как завидные женихи.

Центром всех интересов эмиграции оставалась, конечно, Россия. Тоска по родине была невероятной. После принятия в 1921 г. декрета ВЦИК об амнистии рядовых участников Белого движения более 120 тыс. бывших белогвардейцев вернулись в Советскую Россию. Во времена сталинских репрессий судьба многих из них оказалась трагичной.

А как там в России?

По мере того как на Запад проникали сведения о сталинских репрессиях, восхищение «ускоренной индустриализацией» и успехами борьбы с неграмотностью пропадало. К концу 30-х гг. надежды на возвращение исчерпались. Отрезвляющее впечатление на русскую эмиграцию произвела книга французского писателя Андре Жида. Он был близок к французской компартии, восхищался «успехами социализма». И в 1936 г. с разрешения Сталина был приглашён в СССР на похороны Горького. Познакомившись ближе с жизнью Советской России, он пришёл в ужас и, вернувшись во Францию, порвал с коммунистами. Впечатлениями он поделился в нашумевшей на Западе книге «Возвращение из СССР». Сталин был глубоко уязвлён, и книгу в России запретили. Возвращение на родину перестало быть мечтой. Короткий всплеск «возвращенчества» возник в 1945 г. Однако сведения о новых волнах сталинских репрессий (прежде всего против высшего командного состава Красной армии) положили конец и этим обольщениям.

Характер эмиграции из России за рубеж в последние годы меняется. В отличие от позднего СССР, когда власть выдавливала из страны диссидентов, сегодня к отъезду не принуждают. Эмиграция носит скорее экономический характер. По политическим мотивам уезжают единицы. Всё более доступной становится информация — и исчезают иллюзии о существовании «где-то там» райской жизни. По расчётам социологов, из России «были бы готовы уехать» 17% жителей. Но реальные шаги предпринимают немногие. О «желании уехать» рассуждает в основном молодёжь в возрасте 24–38 лет. Таких в России примерно 24%. При этом данные «Левада-центра» и ВЦИОМ практически не расходятся. Наиболее привлекательные страны для эмиграции сегодня — Германия, США, Испания, Канада, Австралия. Уезжают высокообразованные люди с хорошей профессией в надежде на заработки. Многих привлекают правовая чёткость бизнеса и политическая предсказуемость.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции

Русские Шанхай, Белград и Париж. Пять историй белоэмигрантов

Из четырех волн русской эмиграции самой большой была первая — белая эмиграция, с 1917 по 1923 год страну покинуло около двух миллионов человек. У массового исхода было три основных направления: с юга России — через Константинополь в Югославию и Болгарию вместе с армией генерала Врангеля, с востока — с армией адмирала Колчака в Китай и Австралию и с запада, где часть населения невольно оказалась в эмиграции из-за изменения государственных границ страны (Финляндия, Польша, Прибалтика).

Среди эмигрантов были представители творческой интеллигенции и аристократии, предприниматели, рабочие и крестьяне и, конечно, военные. О военнослужащих, покинувших страну, и о том, как сложилась их жизнь в эмиграции, — в совместном материале mos.ru и агентства «Мосгортур».

Подполковник Леонид Сейфулин: Дальний Восток — Китай — Австралия

Выпускник Хабаровского кадетского корпуса и Александровского военного училища Леонид Сейфулин отправился на поля сражений Первой мировой войны совсем юным — в 1914-м ему шел 21-й год. Домой на Дальний Восток он вернулся с орденом Святого Георгия 4-й степени и несколькими тяжелыми ранениями. Во время Гражданской войны Сейфулин сражался в Особом стрелковом полку на Восточном фронте, а чуть позже его пригласили воспитателем в Хабаровский кадетский корпус, в составе которого в 1923 году он эмигрировал в Китай вместе с беременной женой.

В Шанхае он продолжил работать офицером-воспитателем. Сейфулин активно участвовал в общественной жизни русских переселенцев: вступил в пехотную секцию, в ревизионную комиссию Союза служивших в Российской армии и флоте, принимал участие в деятельности Офицерского собрания в Шанхае, был казначеем и секретарем Союза русских военных инвалидов, стал редактором журналов «Кстати» и «Друг инвалида».

В 1949 году, когда в Китае началась гражданская война и в Шанхай пришли коммунисты, Сейфулин вместе с семьей выехал из города в один из лагерей для беженцев на филиппинском острове Тубабао. Несколько тысяч переселенцев из Китая прожили там почти три года, ожидая, пока США и Австралия разрешат им въезд. Зимой 1951-го Сейфулины приехали в Сидней. Леонид Владимирович быстро освоился в новых условиях — занялся созданием архива русской эмиграции в Австралии, который передал в местный университет, писал статьи в военные журналы. В 1986 году Леонид Сейфулин умер в Сиднее, а его портрет, написанный одним из его учеников-кадет, и некоторые награды передала в фонд Дома русского зарубежья его дочь.

Генерал-майор Николай Штакельберг: Санкт-Петербург — Польша — Австралия

22-летний барон Николай Штакельберг после окончания в 1892 году Санкт-Петербургского пехотного юнкерского училища был определен подпоручиком в лейб-гвардии Кексгольмский полк, дислоцировавшийся в Варшаве. В 1914 году, перед тем как отправиться на Первую мировую, Николай Иванович принял приглашение на чай от матери своего друга Владимира Витковского.

«После чая Варвара Михайловна позвала к себе своего сына и меня и благословила нас крестиком и через голову повесила нам на шеи на шелковой ленточке ладанку и просила нас за все время войны это не снимать и всегда носить при себе. Мы обещали… Из 72 офицеров, вышедших с полком на войну, вернулись невредимыми только мы двое…» — писал в воспоминаниях Штакельберг.

Действительно, в первые годы сражений большая часть солдатского и офицерского состава лейб-гвардии Кексгольмского полка погибла или попала в плен в Восточную Пруссию. И только два офицера, Штакельберг, ставший в 1916 году командиром полка, и Витковский, находясь под обстрелами и сражаясь со всеми наравне, не получили ни одного ранения. Счастливые крестик и ладанку Штакельберг хранил всю жизнь.

За время стояния полка в Варшаве барон обзавелся семьей, вместе с которой после окончания Гражданской войны эмигрировал в Польшу. Во время Второй мировой, когда советская армия двинулась освобождать Польшу, представителям русской эмиграции пришлось спасаться бегством — никому не хотелось возвращаться на родину и нести наказание за отъезд из страны. Оставляя дома и личные вещи, эмигранты с семьями через лагеря Ди-Пи, созданные для беженцев в Европе, получали «распределения» по странам. Этот путь прошла и семья Штакельберга — в 1940-е она эмигрировала в Австралию. Николай Иванович умер в Мельбурне в 1956 году, а несколько сохранившихся его наград остались потомкам — внук Штакельберга Николай Николаевич Якубовский и сейчас живет с семьей в Австралии. Семейные реликвии — ладанка и крест, спасшие Николая Штакельберга на войне, сегодня хранятся в Доме русского зарубежья.

Полковник Александр Линицкий: Украина — Югославия — США

Он родился на Украине, учился в Сумском кадетском корпусе и собирался стать военным — как его отец, генерал-майор Александр Линицкий. В октябре 1914 года, сразу после окончания Николаевского кавалерийского училища в Петербурге, отправился на войну в составе Уланского Его Величества полка. С Первой мировой Александр Александрович вернулся в звании штабс-ротмистра, во время Гражданской стал полковником. Участник Корниловского выступления, после Октябрьского переворота он оказался в белых войсках на юге России. В составе Русской армии он сражался под командованием генерала Врангеля, с войсками которого в ноябре 1920 года ушел из Крыма сначала в Галлиполи, а затем в Белград. В середине 1920-х Александр Александрович окончил инженерное отделение Белградского университета и стал работать на строительном предприятии.

Его отец, также участник Белого движения, тоже оказался в Югославии, пройдя собственный военный маршрут (Новороссийск — Лемнос — Галлиполи). Во время Второй мировой войны в семье произошел раскол: младший Линицкий с женой и дочерью эмигрировал в США, старший остался в Югославии.

В Сан-Франциско Александр Александрович принимал активное участие в жизни русских воинских организаций, был председателем Кадетского объединения и состоял в Обществе русских ветеранов Великой войны. Остаток жизни Линицкий провел в США и был похоронен в 1977 году на сербском кладбище в городе, ставшем ему третьим домом.

Полковник Владимир Звегинцов: Крым — Италия — Франция

Последний командир Кавалергардского полка Владимир Звегинцов получил образование в одном из самых престижных военных учебных заведений — Пажеском корпусе — и сразу попал в Кавалергардский полк. После участия в Первой мировой в 1918 году стал офицером Добровольческой армии и продолжил сражаться на полях Гражданской войны на юге России. Осенью 1920-го Владимир Владимирович вместе с женой, бывшей фрейлиной императрицы Александры Федоровны, и шестилетним сыном эвакуировался из Крыма. Прожив несколько лет в Италии, Звегинцовы переехали во Францию, где и обосновались.

В Париже Звегинцов со временем стал одним из лидеров объединения «Кавалергардская семья». В 1956 году его избрали секретарем совета старшин объединения, параллельно с этим он устроился редактором парижского издания «Вестник кавалергардской семьи». В эмиграции полковник написал книгу «Кавалергарды в великую и гражданскую войну», а сын Володя по примеру отца — полкового летописца тоже увлекся военной историей.

Младший Владимир Звегинцов получил высшее экономическое образование в швейцарской школе и работал в Париже в Международной торговой палате. В 1930-е годы Владимир Владимирович провел первое серьезное историческое исследование — сын полковника классифицировал 1200 русских военных песен. Звегинцов-младший написал множество статей и трудов по военной истории.

В 1990-е годы Владимир Владимирович несколько раз приезжал в Россию. Он умер в 1996-м и был похоронен в Париже на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа — там же, где и его отец.

Военный врач Александр Солонский: Севастополь — Югославия — Швейцария

Александр Солонский родился в 1882 году в небогатой мещанской семье в городе Боровичи Новгородской области. После учебы в Кронштадте в Военно-морской фельдшерской школе отправился служить на Балтийский флот на броненосце «Адмирал Ушаков». В 1900-м Солонский работал в морском госпитале фельдшером, а в 1904 году принял участие в обороне Порт-Артура в звании старшего лекарского помощника на броненосце «Полтава».

В 1909-м Александр Александрович, экстерном получив аттестат зрелости, поступил в Санкт-Петербургскую Военно-медицинскую академию. Студент делал большие успехи, предполагалось, что после окончания учебы он останется работать в академии. Этим планам помешала Первая мировая война. Солонский стал врачом на корабле, главной задачей которого был поиск и уничтожение мин в Балтийском море. В 1918 году Александра Александровича мобилизовали в Красную армию, а через два года он перешел на сторону белой. С войсками генерала Врангеля Солонский, взяв жену и дочь, эвакуировался в Севастополь, а оттуда в Югославию.

В Белграде он работал в амбулатории Российского общества Красного Креста, возглавлял детскую поликлинику. Солонский всегда любил детей: в 1929 году он руководил амбулаторией при детском доме, читал в университете лекции про детские заболевания, собирал деньги на рождественские елки для бедных. У Солонского лечилось все русское население Белграда.

В родном городе Боровичи Солонский побывал лишь однажды — в 1965 году. Примерно тогда же он переехал из Белграда в Женеву — поближе к дочери. Из жизни он ушел в возрасте 94 лет и был похоронен на кладбище Сен-Жорж.

От Египта до Парагвая: где жили и работали русские эмигранты

В о время революции и Гражданской войны российские эмигранты бежали не только во Францию, Германию и США. Кто-то оказывался в экзотических странах — сознательно или по воле случая. Русские университеты и театры, поликлиники и музеи: рассказываем, как строили новую жизнь представители первой волны русской эмиграции.

Парагвай: «Фамилия на «ов» и «ев» звучит как титул»

В 1924 году генерал Иван Беляев опубликовал в белградской газете «Новое время» призыв переселяться в Парагвай. Он писал: «В то время как Россия и русский народ погибают в большевистском разложении, в Парагвае может создаться новое ядро. Сюда можно перенести русскую культуру, литературу, музыку, науку». Страна признавала военные чины Российской империи и предлагала льготный проезд.

Беляев был одним из первых, кто прибыл в Парагвай после революции. Он с детства читал книги про индейцев и мечтал о переезде в Южную Америку. Генерал поселился в столице — Асунсьоне — и преподавал в Военной школе. Вскоре его назначили советником президента. По поручению главы государства Беляев исследовал местность Чако на границе с Боливией: изучал климат, а также быт, культуру и религии индейцев. Он стал первым, кто составил словари местных языков.

Вновь прибывшие офицеры либо отправлялись воевать на стороне Парагвая против Боливии, либо оставались преподавать в Асунсьоне. В книге «Сорок три года разлуки» публицист Георгий Бенуа писал: «Фамилия, заканчивающаяся на «ов» и «ев», в Парагвае звучит как титул». Бывший профессор петербургской Инженерной академии Сергей Бобровский основал в столичном университете физико-математический факультет и стал деканом. Чуть позже, в 1930-е годы, кафедру экономических наук возглавлял белогвардеец Степан Высоколян.

Эмигрантам, которые приезжали в Парагвай, бесплатно давали землю для занятий сельским хозяйством. Писатель Михаил Каратеев вспоминал: «Условия труда расхваливались напропалую: там-де сказочно плодородная почва, здоровый климат — такой, как на Украине, не бывает засух, нет никаких вредителей». Переселенцы создавали общины по 30–40 человек: первый год они работали вместе и делили урожай. Часто на выделенной земле был лес, и сначала приходилось выкорчевывать деревья. Участки находились далеко от столицы. Каратеев вспоминал: «В верхушках деревьев резвились обезьяны… да на каждой удобной отмели нежились крокодилы. Можно было бы подумать, что мы попали в совершенно необитаемый мир». Первое время эмигранты жили в бараках местных жителей, потом строили себе жилье сами. Однако немногие выдерживали в сельской местности больше года: либо покидали Парагвай, либо переселялись в столицу.

Египет: «Одна из страниц «Тысячи и одной ночи»

Русские эмигранты начали появляться в Египте в начале 1920-х годов. Они эвакуировались на судах через Новороссийск. Кадет Никита Воробьев вспоминал: «Старики, женщины, дети, раненые и больные, заполнили все уголки. Кормят коряво. Галеты червивые». Эмигрантов высаживали в Эт-Тель-эль-Кебире, где английские власти организовали палаточный лагерь для беженцев: с 1914 года Египет был под протекторатом Великобритании.

Беллетрист Александр Яблоновский так описывал быт: «Это зрелище общей бедности уже никого не удивляет. Черной работой занимаются все… А вот известный художник И.Я. Билибин, засучивши рукава, в паре с полковником генерального штаба тащит на носилках дрова на кухню». Вскоре в лагере появился православный храм и гимназия — беженцы устроили их в сараях с камышовыми крышами. В 1922 году Англия признала независимость Египта и отказалась финансировать лагерь. Эмигранты переехали в большие города — Александрию и Каир.

• Русские писатели в Нью-Йорке
• Алексей Козлов: «Россия гораздо более джазовая страна, чем Америка»
• Фабио Мастранджело: «Я не могу представить свою судьбу без России»

В 1920 году профессор Конрад Вагнер основал в Каире «Поликлинику русских врачей-специалистов». Только за первый год там приняли почти девять тысяч пациентов. При больнице открыли православную церковь. Иконостас писали несколько знаменитых художников-эмигрантов: Иван Билибин, Владимир Стрекаловский и Николай Савин. Вскоре появилось и Египетское медицинское общество, где можно было пройти курс по акушерству или массажу. Врач Владимир Беллин вспоминал: «То, что может лучше всего характеризовать жизнь русских в Египте, это доброе общение всех членов колонии». Для помощи нуждающимся создали «Русское благотворительное общество», на деньги которого построили «Русский дом» для больных и пожилых эмигрантов.

Ученый Владимир Викентьев читал лекции об истории Ближнего Востока в Каирском университете, а в 1924 году профессор Владимир Голенищев возглавил кафедру египтологии. Он знал 13 языков и создал каталог папирусов в Каирском музее. Эмигранты старались поддерживать в Египте и русскую культуру. Иллюстратор Иван Билибин открыл свою мастерскую и расписывал дома, а работы живописца Владимира Стрекаловского выставлял каирский Египетский музей. Невестка художника, Антонина Стрекаловская, открыла в Каире школу балета. Вскоре в столице появились клуб фехтования и литературное общество, где ставили любительские спектакли.

Аргентина: Буэнос-Айрес — «южноамериканский Париж»

В начале 1920-х годов тысяча русских беженцев добралась до Южной Америки. Через десять лет осталась только половина: остальные либо переехали в другие страны континента, либо вернулись обратно в Европу.

Большинство находило работу по специальности. Генерал-лейтенант Алексей фон Шварц преподавал в Военном училище Аргентины, ученый Владимир Добровольский в 1924 году возглавил экспедицию в Антарктику, а инженер Александр Данилевский проектировал плотины. Биологи Сергей Шаховский и Дмитрий Гавриленко открыли национальный парк «Барилоче», который называли «аргентинской Швейцарией».

В 1925 году в аргентинском оперном театре «Колон» впервые появилась постоянная балетная труппа. Ее возглавил Георгий Кякшт — бывший солист Мариинского театра, а через пару лет главным балетмейстером стал хореограф «Русского балета Дягилева» Борис Романов. Артистка балета Елена Смирнова в эмиграции стала педагогом и открыла отделение танца в Национальной консерватории в Буэнос-Айресе.

В столице работала русская библиотека. Офицер Михаил Нечаев создал Пушкинский комитет, который выпускал книги поэта и устраивал литературные вечера. Ученица Станиславского Галина Толмачева переводила произведения Пушкина на испанский язык.

Китай: Харбин и Шанхай как острова «прежней России»

После революции население Харбина выросло с 40 до 100 тысяч человек: в Китай эмигрировали белогвардейцы, чиновники, которые служили при Колчаке, а также дворяне, опасавшиеся репрессий.

В 1920 году правовед Николай Устрялов основал в городе Харбинский политико-юридический университет. Там преподавали профессора из Томска, Иркутска, Владивостока и Хабаровска. В 1921 году эмигранты открыли первую музыкальную школу, а вскоре живописец Михаил Кичигин основал художественную мастерскую «Лотос», ученики которой расписывали стены Софийского собора в Харбине и храм Покрова Пресвятой Богородицы.

Существовал в городе и литературный кружок «Молодая Чураевка», основателем которого был поэт Алексей Ачаир. Многие члены этого объединения стали известными переводчиками: Валерий Перелешин впервые сделал стихотворный перевод Лао Цзы, а Виктория Янковская занималась японской поэзией.

Жизнь в Харбине стала меняться в 1924 году, когда Китай и СССР заключили соглашение о сотрудничестве. Город перешел под совместное управление, и его жителям запретили работать без советского или китайского гражданства. Нарушителям грозила тюрьма. Тогда русские стали переезжать в Шанхай. Селились вблизи улицы Сяфэйлу, которую называли Невским проспектом. Писательница Наталия Ильина в книге «Дороги и судьбы» вспоминала: «Шанхай учил трезвости. В середине тридцатых годов получить там работу русскому эмигранту было очень трудно, и все же люди, знающие ремесло, могли на что-то рассчитывать».

В конце 1930-х годов в Шанхае десятую часть врачей и инженеров представляли русские эмигранты. Одним из самых востребованных архитекторов был Александр Ярон. По его чертежам построили Свято-Николаевский храм-памятник венценосным мученикам в Шанхае и здание Министерства путей сообщения в Нанкине. Архитектор также спроектировал бально-театральный зал Мажестик-отеля.

В 1937 году эмигранты установили в городе памятник Александру Пушкину. А через три года дворяне из Оренбурга Вера и Нина Замотаевы создали факультет русского языка в Шанхайском иностранном университете. Карьеру в Шанхае начинал и джазовый музыкант Олег Лундстрем. Уже в 18 лет исполнитель создал ансамбль и получил славу короля джаза Дальнего Востока.